Вольф Шмид (Гамбург, Германия)

ПЕРСПЕКТИВЫ И ГРАНИЦЫ КОГНИТИВНОЙ НАРРАТОЛОГИИ

(По поводу работ Алана Пальмера о «fictional mind» и «social mind»)

 

Аннотация. Работы британского когнитивного нарратолога Алана Пальмера о тех проявлениях изображаемого в фикциональной литературе сознания, которые он называет «fictional mind» и «social mind», подвергались многосторонней критике, прежде всего со стороны эмпирически работающих психологов. В настоящей статье подытоживается обсуждение концептов, намечаются открываемые когнитивным подходом перспективы и некоторые недостатки.  

Ключевые слова: когнитивная нарратология; сознание; восприятие нарратива читателем; эмпирическая психология.

 

1

 

Сознание персонажей — это один из центральных факторов каждого нарратива. Нар­ратив же общепринято определять как изображение изменения некоего состояния. С конца ХVІІІ в. изображаемые в литературе события — это события по сути ментальные. Любой внешний или внутренний по­ступок связан с определенным внутренним движением, сознательным или бессознательным. Связь между действием и сознанием  существует невзирая на то, изображается ли она эксплицитно нарратором или воспроизводится («инферируется») читателем. Сознание может присутствовать в нарративе двояким образом: или как предмет прямого изображения, или же как подразумеваемое, как мотивирочный фактор поступков персонажей, о чем должен сделать вывод читатель. В том и другом случае сознание персонажей, посредством которого изображается изменение их состояния, является конститутивным для наррации.

Тут выходит на сцену когнитивист. Его амплуа — это рассматривать то, что по-английски называется mind. Это понятие охватывает все внутренние состояния и поступки: речь, мысли, восприятие, желания, эмоции, одним словом, весь внутренний мир [Palmer 2002; 2004].

Когнитивистского нарратолога (которого мы в дальнейшем назовем менее точно, но проще — когнитивным нарратологом) интересуют, прежде всего, два вопроса, направленные в противоположные стороны:

(1) каким образом повествуемые истории вызывают в сознании читателя нарративные переживания? В таком подходе нарратив является объектом и целью интерпретации;

(2) каким образом нарратив способствует попыткам нахождения смысла в вызываемых им переживаниях? Как нарративы помогают человеку ориентироваться в мире, понять смысл собственного поведения и поведения других? Этот второй подход касается способности нарративов расширить наше знание людей и их сознания (ср. [Herman 2013 § 1]).

Дальше других когнитивных нарратологов заходит австрийская англистка Моника Флудерник [1996]. По ее мнению, нарративность кон­сти­туируется не столько событиями и их каузальными связями, сколько переживанием этих событий субъектом. А это значит — нар­ра­тив­ность определяет не событийность, а то, что Флудерник называет experientiality, переживаемость. Невзирая на несколько шаткую основу этого подхода, а именно субъективность переживания, он оказывается плодотворным тем, что Флудерник демонстрирует в анализе переживаний весь арсенал орудий когнитивизма на практике — прежде всего, так называемые «фреймы» (frames) и «скрипты» (scripts), т. е. схемы, при помощи которых мы узнаем ситуации и процессы как в действительности, так и в литературе.

 

2

 

Но вернемся к мейнстриму когнитивной нарратологии в его актуаль­ном проявлении. «Novel reading is mind reading» («Чтение романа — это чтение сознаний») — таков лозунг ведущего когнитивного нарратолога, независимого британского ученого Алана Пальмера. Из-под его пера вышли две основополагающие книги: Fictional minds [Palmer 2004] и Social minds in the Novel [Palmer 2010]. В первой книге процитированная исходная гипотеза «Novel reading is mind reading» формулируется с ориентацией на акт создания: «Narrative is in essence the presentation of fictional mental functioning» («Нарратив в сущности — это презентация работающего фиктивного сознания» [Palmer 2004, 12]).

Ключевыми понятиями когнитивизма являются mind reading или theory of mind. Последнее было введено в дискуссию Лизой Заншайн в книге Why We Read Fiction. Theory of Mind and the Novel [Zunshine 2006]. Оба понятия обозначают создание гипотез о том, что происходит в чужом сознании. Mind reading или theory of mind основывается на сло­весном и практическом поведении наблюдаемого человека, на его внешности, на жестах и мимике, которые интерпретируются. Собственно говоря, mind reading или theory of mind не «прочтение» или «теория», а предположение или даже разгадывание.

Когнитивисты тяготеют к преувеличению познавательной способности mind reading и к сокращению различий между пониманием реального и фиктивного сознания. Их тенденция — одинаковая трактовка real mind и fictional mind. Ими руководит, вероятно, практический интерес, стремление подвергнуть психологическому анализу обе разновидности сознания в одинаковой степени.

Уравновешивая коренную разницу между реальным и фиктивным сознанием, когнитивизм оспаривает одну из аксиом литературоведения. В классической теории повествования действовала аксиома о том, что фикциональный нарратив отличается от фактуального тем, что в нем внутренний мир человека может изображаться вполне аутентично и проникновенно, в то время как в реальной жизни о чужом сознании приходится обходиться догадками. Мало того, фикциональный нарратив рассматривался как единственный жанр, в котором может производиться безоговорочное, не­мо­тивированное изображение сознания, не оправданное какими бы то ни бы­ло источниками. Первым тезис о специфичности фикционального нар­ратива выдвинул английский романист Эдвард Морган Форстер в известной книге Aspects of the Novel [Forster 1927, 46—47, 61]:

 

«…people in a novel can be under­stood completely <…>. And this is why they often seem more definite than characters in history, or even our own friends; we have been told all about them that can be told; even if they are imperfect or unreal they do not contain any secrets, whereas our friends do and must, mutual secrecy being one of the conditions of life upon this globe. <…> We cannot understand each other, except in a rough and ready way; we cannot reveal ourselves even when we want to; what we call intimacy is only a makeshift; perfect knowledge is an illusion. But in the novel we can know people perfectly, and, apart from the general pleasure of reading, we can find here a com­pen­sation for their dimness in life. In this direction fiction is truer than history, because it goes beyond the evidence…».

«…людей в романе можно понимaть полностью. И именно поэтому они часто кажутся более определенными, чем персонажи в истории или даже наши друзья. Нам было сказано о них все, что о них можно сказать. Даже если они несовершенны или нереальны, они не хранят в себе никаких секретов, в то время как наши друзья хранят в себе секреты и должны их хранить, потому что взаимное сохранение секретов является одним из условий жизни на этой планете. <…> Мы не можем понять друг друга, а если можем, то только приблизительно; мы не можем раскрыть себя, даже когда нам это хочется; то, что мы называем близость, это только временное; совершенное знание является иллюзией. А в романе мы можем узнать людей совершенно, и, кроме общего удовольствия от чтения, мы можем найти здесь компенсацию за их непрозрачность в жизни. В этом смысле роман правдивее, чем история, потому что он выходит за рамки доказательств…».

 

Тридцать лет спустя Кэте Хамбургер в книге Die Logik der Dichtung [Hamburger 1957; 1968], не ссылаясь на Форстера, заострила его тезис об исключительной роли фикциональной литературы. Безоговорочное изображение внутреннего мира — это для нее отличительный признак фикционального жанра, который она ограничивает нарративом от третьего лица. В ее аргументации решающую роль играет субъект, содержащийся в том или другом высказывании как ориентировочный центр, т. e. субъект, переживание которого проявляется в высказывании. Хамбургер называет этот ориентировочный центр «Ich-Jetzt-Hier-Origo» или проще «Ich-Origo». Это понятие, заимствованное из геометрии, Хамбургер [1968, 62] определяет как «занимаемое „я“ переживания или высказывания начало координат пространственно-вре­мен­ной системы, совпадающее с величинами „здесь“ и „сейчас“». Основой всей аргу­ментации Хамбургер является несобственно-прямая речь, примером кото­рой у нее фигурирует предложение «Morgen war Weihnachten» («Завтра было рож­дество»). В высказываниях такого типа «субъектом высказывания или Ich-Origo» для Хамбургер является не говорящая или пишущая инстан­ция, а пере­жи­вающее «я», с точ­ки зрения которого употребляется дейктическое фу­ту­ри­ческое наречие «завтра». Из того, что глагол «было» означает в данном примере не прошлое, а будущий день, Хам­бур­гер делает вывод о «aтем­по­раль­ности эпического претерита» (т. е. о лишении прошедшего нарративного временнóго характера) и о «безвременности литературы». Эти выводы Хамбургер оспаривались жестко. Лингвистически парадоксальные явления, которые лежат в основе ее аргументации, сочетание глагола в прошедшем времени с дейктическим наречием будущего времени («Morgen war Weihnachten»), являются спецификой несобственно-прямой речи в некоторых языках. Речь здесь идет, собственно говоря, о совмещении темпоральных точек зрения нарратора («war») и персонажа («morgen»).

Тем не менее, тезис Хамбургер об исключительной роли фикциональной литературы в отношении изображения внутреннего мира получил широко распространенное признание: «Die epi­sche Fiktion ist der einzige er­kennt­nis­theo­re­ti­sche Ort, wo die Ich-Origi­nität (oder Subjektivität) einer dritten Person als einer drit­­ten dar­ge­stellt werden kann» («Фикциональный жанр является единственным эпистемологическим местом, где может быть изображена Ich-Origi­nität [или субъективность] того или другого персонажа как третьего лица» [Hamburger 1968, 62]). Этот несколько сложно формулируемый тезис можно передать следующим образом: основополагающим признаком фик­цио­нального нарратива является прямая интроспeкция в чужую душу и безоговорочное употребление глаголов, выражающих внутренние процессы (по образцу: Наполеон думал...).

Тезис Хамбургер, что чужая субъективность может изображаться исключительно в фикциональном нарративе, был впоследствии одобрен Францем Штанцелем [Stanzel 1959; 1979, 31; 2002] и настоятельно подтвержден Доррит Кон [Cohn 1978; 1995; 1999]. Кон передает вывод Хамбургер несколько менее сложным образом:

 

«…narrative fiction is the only literary genre, as well as the only kind of narrative, in which the unspoken thoughts, feelings, perceptions of a person other than the speaker can be portrayed» [Cohn 1978, 7].

«…фикциональный нарратив является единственным литературным жанром, также как и единственным видом наррации, в котором могут быть изображены мысли, чувства, восприятия пер­со­нажа, не совпадающего с говорящим».

 

В качестве примера непосредственной, безоговорочной интроспекции в душу пер­со­на­жа романа рассмотрим изображение Наполеона во время битвы при Бородине в рома­нe Толстого:

 

«Наполеон испытывал тяжелое чувство <…> В прежних сражениях своих он обду­мы­вал только случайности успеха, теперь же бесчисленное количество несчастных слу­чай­ностей представлялось ему, и он ожидал их всех. Да, это было как во сне, когда че­ловеку представляется наступающий на него злодей, и человек во сне раз­мах­нул­ся и ударил своего злодея с тем страшным усилием, которое, он знает, должно унич­тожить его, и чувствует, что рука его, бессильная и мягкая, падает, как тряпка, и ужас неотразимой погибели обхватывает беспомощного человека» [Толстой 1940, 244—246].

 

В фактуальном, историографическом тексте такая инсценировка внутренней жизни политического деятеля была бы немыслима и недопустима. Источников, которые позволили бы историку осмеливаться на соответствующие выводы, просто не существует.

 

3

 

С позиций актуальной когнитивной нарратологии тезис об исключительности фикционального нарратива, «the exceptionality thesis», как его на­зывает Давид Херман [Herman 2011 a, 8—18], был подвергнут острой критике. Опираясь на познания философии сознания и когнитивной и эволюционной психологии, Херман оспаривает будто бы лежащий в основе этого тезиса картезианский дуализм внешнего и внутреннего мира. Ученый ставит под вопрос, как он уверяет, не специфику фикционального изображения, а основывающуюся на ней дихотомию фикционального и фактуально­го изображения и предположение, что только фикциональные нарративы могут предоставить интроспекцию в сознание персонажей. Этому пред­­положению Херман противопоставляет два аргумента.

(1) Первый он называет mediation argument («аргумент опо­сре­до­ван­ности»): фик­цио­нальные нарративы не предо­став­ляют не­по­сред­ст­венной интроспекции в чужое сознание. Всякое знание о чужом вну­треннем мире в литературе зависимо от той же эвристики и основывается на тех же выводах, что и знание о чужом сознании в бытовом контексте.

(2) Второй аргумент — это аccessibility argument («аргумент доступности»): доступность чужой субъективности не ограничивается фикциональным нарративом. Человек в бытовом контексте вполне в состоянии, на основе эвристики, приобретенной им из так называемой «народной психологии» (folk psycho­logy), по наружности, выражению лица, жестам и конкретной ситуации делать вывод о том, что происходит в чужой душе. Суъективность другого в бытовом контексте, однако, не прозрачна, но в принципе доступна. Поэтому такая доступность не может служить критерием особенности фиктивного сознания [Herman 2011 a, 17—18].

Херман считает, что его аргументы подтверждаются статьями сборника, отредактированного им под названием The Emergence of the Mind («По­яв­ле­ние сознания»; [Herman ed. 2011]). В этом сборнике напечатаны работы по воз­никновению изображения сознания в английской литературе, напи­сан­ные ведущими литературоведами когнитивного толка. Однако аргументы Хермана позицию Хамбургер и Кон не опровергают.

Конечно, нужно учесть, что всеведение автора, разумеется, является не знанием, а свободным вымыслом (ср. [Genette 1990, 393; Cohn 1995, 109]). Интроспекция в душу фик­тивных персонажей, предлагаемая авторами фикциональной литературы, основывается не на догадках, а на фикции. В этой связи еще Жерар Женетт с легкой иронией констатировал: «с уверенностью догадываешься только о том, что сам вымышляешь» [Genette 1991, 76].

Алан Пальмер [2011 а, 197] также отвергает тезис о том, что романы пре­до­­ставляют прямой доступ к сознанию персонажей, в то время как мы в действительности никогда точно не знаем, что другие думают. Это проти­вопоставление Пальмер называет «клише литературоведения». Ссылаясь на «теорию народной психологии», он констатирует:

 

«All of us, every day, know for a lot of the time what other people are thinking. This is especially true of our loved ones, close friends, family, and work colleagues» [Palmer 2011 аf, 197].

«Каждый из нас каждый день в течение бóльшей части времени знает, что думают другие. Это особенно верно в отношении наших любимых, близких друзей, членов семьи и коллег по работе».

 

По поводу этого утверждения ставится вопрос: если бы мы в реальной жизни были по симптомам и объяснениям действительно в значительной степени в курсе того, что происходит в близких нам людях, то как же объ­яснить, что часто мужья не подозревают о желаниях своих жен, вплоть до неожиданного раз­во­да?

Отвергнув литературоведческое клише о принципиальной недоступности реальных индивидуумов и о прозрачности фиктивных персонажей, Пальмер признает, что мы в реальной жизни «иногда» не знаем, что происходит в других людях, даже если они стараются дать нам это знать [Palmer 2011 а, 197]. На эту уступку нуж­но возразить, что нарратор от третьего лица, как правило, занимается не mind reading, т. е. приблизительным додумыванием того, что про­исхо­дит в том или другом персонаже, а точным, проникающим в подноготную чужой души изображением, мимесисом в аристотелевском смысле. Сложный душевный пейзаж герoя реалистического романа не открывался бы ни mind reading наталкивающихся на него персонажей фиктивного мира, ни theory of mind читателя, если бы автор не изображал это эксплицитно. Вторая уступка Пальмера: он не утверждает, что fictional minds — то же самое, что real minds, а допускает определенные различия [Palmer 2011 а, 206]. Какие именно, он не упоминает.

 

4

 

Постулаты Пальмера оспаривались с нескольких позиций. Эмпирически работающие психологи, например, такие как канадская ученая Мариза Бортолусси, изучающая восприятие литературы (ср. [Bortolussi, Dixon 2003]), замечают, что Пальмер «заимствовал» из «мягких» когнитивных наук «ограниченный выбор основных, универсальных процессов, связанных с каждодневными социальными переживаниями», и это соблазняло его, как и других нарратологов когнитивного толка, прийти к поспешным выводам [Borto­lussi 2011, 284].

Убеждение Пальмера в том, что мы читаем фиктивных персонажей точно так же, как реальных людей, на опыте, по мнению Бортолусси, не подтверждается. На самом деле опыт пока­зы­вает, как она пишет, что читатель вместо того, чтобы применить к фиктивным персонажам theory of mind, старается скорее реконструировать то, что нарратор хочет нам дать знать [Borto­lussi 2011, 285]. Вообще theory of mind, по мнению Бортолусси, переоценивается когнитивными нарратологами. Не подкрепляемое опытом предположение Пальмера, что читатели романа сосредотачиваются не столько на событиях, сколько на персонажах, опровергается, по мнению Бортолусси, убедительными результатами, полученными в области эмпирической психологии [Borto­lussi 2011, 286].

Американская ученая Эмма Кафаленос упрекает Пальмера в поспешном отказе от эпистемологических различий между fiction и non-fiction [Kafalenos 2011, 254]. Она считает пробле­ма­тич­ным и его понятие knowing («знание»). В романе нарратор «знает» то, что в реальном мире знать невоз­мож­но. Не делая различий между тем, что мы знаем как факт (потому что об этом нам сообщает нарратор), и тем, о чем догадывается персонаж, Пальмер допускает, по мнению Кафаленос, такую же ошибку, как при отказе от разграничения наших знаний о фиктивном мире и о своем собственном. [Kafalenos 2011, 256]. (Подобным образом критикует пальмеровское понятие knowing американский когнитивист Патрик Колм Хоган [2011], автор путеводителя по когнитивной науке для гуманитариев [Hogan 2003]).

Если подвести предварительные итоги, кажется, что выдвинутый Форстером, Хамбургер и Кон тезис о безоговорочном изображении чужой души как признаке фикционального нарратива пока не поколеблен.

Но приведем еще один возможный контраргумент. Изображение чужого сознания, рассматриваемое Хамбургер как «симптом» фикционального нарратива, встречается, казалось бы, иногда и в фактуальных текстах. Но в таких случаях речь идет всегда исключительно о предположениях и заключениях, пре­зумп­тивный и конъектурный характер которых ясно указывается или явствует из контекста: Наполеон оче­видно думал... По высказываниям Наполеона можно сделать вывод, что он думал... Более определенно историограф не может харак­те­ризовать внутренний мир фигуры. Предложения типа Наполеон думал... в фактуальных текстах недопустимы.

Подчеркнем еще раз: аутентичность фикционального изображения чужой души зиж­дет­ся не на mind reading, а на вымысле, и она зависит от знания мира вы­мышля­ю­щим автором, от его жиз­нен­ного опыта, от его способности к эмпа­тии и, не в последнюю очередь, от его пси­хо­ло­ги­че­ско­го во­обра­же­ния. Про­ник­но­вение в самые тайные уголки женской души, например, вышедшее из-под пера такого «мачо», как Толстой, — это чудо эмпатии и воображения.

 

5

 

В связи с дискуссией об исключительности фикционального изображения со­знания был поднят вопрос об идеологическом и социальном опре­де­лении fictional mind. Поставил эту проблему не кто иной, как опять же Алан Пальмер (2004; 2010; 2011 a). Пальмер упрекает классическую нарратологию в том, что она односторонне, с интраспективной точки зрения сосре­дотачивается на замкнутом, частном, «интраментальном» сознании. Он тре­бует от нарратологии внешней точки зрения, рассматривающей то, что он называет social mind и intermental thought: «which is joint, group, shared, or collective thought, as opposed to intramental, or private, individual thought» («мышление, которое является совместным, групповым, общим или кол­лективным мышлением, в отличие от внутри-пси­хи­че­ской, или частной, индивидуальной мысли») [Palmer 2011 a, 196].

Неудивительно, что и этот концепт вызвал напряженную дискуссию. Одна часть ее разыгрывается на страницах журнала «Style» за 2011 г. Там напечатаны ключевая статья Пальмера «Social Minds in Fiction and Criticism» [Palmer 2011 a], 27 отзывов со стороны спе­ци­а­лис­тов по теме и ответы Пальмера [Palmer 2011 b; 2011 c].

С разных позиций ставится под сомнение допустимость и целесообразность введенной Пальмером дихотомии внутренней и внешней точек зре­ния на сознание [Ferny­hough 2011]. Патрик Хоган критикует использование Пальмером классической нарратологии в качестве straw man («соломенного чучела») [Hogan 2011, 244]. Давид Херман [2011 b] критикует парал­ле­ли­за­цию оппозиций social vs. individual, inter­mental vs. intramental, externalist vs. internalist. Критики выражают настоятельный скептицизм по поводу конструктов social mind и intermental thought [Hutto 2011], которые могут называться сознанием или мыслью, как пишет Манфред Ян [Jahn 2011], только в метафорическом употреблении.

Израильская ученая Шломит Риммон-Кенан [2011] ставит вопрос, не занималось ли традиционное литературоведение социальной и идео­ло­ги­ческой детер­ми­нацией изображаемого в нарративах сознания, и замечает у Пальмера пренебрежение художественной конструкцией. Из­вест­ный нарратолог Мари-Лор Райан [Ryan 2011], задающая тот же вопрос, критикует то, что Пальмер недо­ста­точ­но опре­деляет модус существования social mind, его отношение к индивидуальному со­зна­нию и его роль в наррации.

В хоре респондентов звучит общая критика расщепления сознания на индивидуальную и социальную части. «Even ‚internalist‘ minds are social» («Даже “внутренние” сознания являются социальными»), — так гласит вдохновленное Л. С. Выготским заглавие ответа Чарльза Фернихау [Fernyhough 2011], отрицающего проводимое Пальмером расщепление сознания.

Неслучайно некоторые из критически настроенных респондентов ссы­лают­ся на русских теоретиков 1920-х — 30-х гг., Выготского, Бахтина и Волошинова. Сам Пальмер [2004, 141—169], очевидно, под вли­я­нием американского неовыготскианского психолога Джеймса Верча [Wertsch 1991] отдает должное своим русским предшественникам (включая в них также нейропсихолога Александра Лурию). Пальмер подробно описывает под­хо­ды к социальным и идеологическим параметрам речи и сознания, которые бы­ли обна­ру­жены русскими теоретиками. (Не сможет ли такое обращение к русской теории 1920-х гг. среди запад­ных когнитивистов послужить по­ощ­­ре­нием для молодых российских гу­ма­ни­та­риев? Не будет ли их задачей, при всем вос­­торге от «последних кри­ков» за­пад­ных пост-измов, заниматься оте­чест­вен­ной научной тра­ди­цией, представляя гуманитарному миру, в общем, малоизвестные на Западе концепции русских теоретиков 1920-х — 30-х гг. и объясняя их релевантность для сегодняшней теоретической мысли?)

 

6

 

Подведем итоги. Когнитивная нарратология, которая предстает крайне многоликой, открывает литературоведению новые горизонты. Она задается вопросами антропологического значения, связывая литературоведение, т. е. герменевтическую дисциплину, с эмпирическими науками. Глав­ная ее заслуга — это анализ связи между нарративом и сознанием, со­зна­нием как изображаемых персонажей, так и воспринимающего читателя.

Когнитивная нарратология находится только в начальной фазе ее раз­ви­тия, но следует уже сейчас обратить внимание на некоторые ее недостатки. Назовем два из них.

(1) В сегодняшней когнитивной нарратологии сильна тенденция к уравниванию фиктивного сознания с реальным. Разумеется, психология может многому на­учить­ся у романа. Но Анна Каренина — не наша пациентка. И не наша задача преодолевать узкие нормы общества, в котором живет героиня романа. Мы воспринимаем героиню, с одной стороны, как человека с душев­ными травмами, вполне соблазнительными для терапевта, но с другой — как артефакт, как фактор в художественной конструкции, фактор, недоступ­ный психологу как психологу и когнитивисту как когнивисту. Пример: в первой любовной встрече Анны Карениной с Вронским, покрывающим ее тело поцелуями, любовник сравнивается с убийцей, который режет убитого на части. Это сравнение дано, как кажется на первый взгляд, нарраториально, но по контексту можно сделать вывод, что на самом деле оно дается с перцептивной и идеологической точки зрения самой Анны. Для когнитивиста сравнение любовника с убийцей, конечно, знаменательно, и у него возникают свои умозаключения. Литературовед же, рассматривающий всю художественную конструкцию, видит, что мотив разрезанного на части тела встречается в романе трижды: первый раз в сцене приезда Анны в Москву, когда колесо поезда режет тело желез­нодорожного работника на два куска, что Анна воспринимает как «дурное предзнаменование», второй раз в любовной встре­че с Вронским, а третий раз при гибели Анны под режущим ее коле­сом поезда. Когнитивная нарратология тяготеет к пренебрежению худо­жест­вен­ным характером той конструк­ции, из которых она черпает свои объекты. Разумеется, в теории мало кто из ког­ни­ти­вис­тов не признал бы, что fictional minds и social minds являются факторами худо­жест­венных конструкций. На практике, однако, когнитивисты тяготеют к пренебрежению художественным характером фикциональной наррации и фиктивных ее инстанций. Они недостаточно учитывают, что то или другое содержание фиктивного сознания может быть моти­ви­ро­ва­­но не столько характером персонажа и данной ситуации, сколько необ­хо­ди­мос­тью художественной конструкции. В хорошо сделанных произведениях эти фак­то­ры, как правило, совпадают, так что швов между характерологической и худо­жест­вен­ной мотивировками не видно. Но когнитивисту, приближающемуся к персонажам романа без учета художественной ткани целого, нужно посоветовать со­блюдать некую осторожность при анализе «Анны Карениной».

(2) Вопреки познаниям эмпирической психологии, по которым читатели романа сосредоточиваются, прежде всего, на событиях (см. выше, критику Бортолусси), когнитивная нарратология делает акцент на характере, подчиняя ему действие. Между тем, еще Аристотель указывал на преимущество дей­ст­­вия перед харак­те­ром. В «Поэтике» на примере трагедии он опре­де­ляет иерархию частей нар­ра­тивов:

 

«…самое важное из всего этого — составление поступков [ἡ τῶν πραγμάτων σύστασις], так как трагедия есть изображение не людей, a действий [μίμησίς ἐστιν οὐκ ἀνθρώπων ἀλλὰ πράξεων] <…>, и цель [трагедии] — какое-нибудь действие, а не качество [характера]. Итак, действуют [на сцене] не для того, чтобы изображать характеры, а характеры подразумеваются в действиях. Сле­до­ва­тель­­но, поступки и фабула [μῦθος] составляют цель трагедии, а цель важнее всего» (Поэтика 1450 а, 15).

 

Формула «составление поступков» подразумевает сознательный конструктивный акт, включая даже допустимость некоей манипуляции. Достоинство мимесиса, по­ня­тия, которое в ра­ботах зрелого Аристотеля нель­зя перевести как «подражание», но как «изо­бра­же­ние» чего-то еще не существующего, заключается ведь не в его сход­стве с некоей заданной действительностью, а в таком «составлении по­ступ­ков», которое спо­соб­но вызвать желаемое воздействие на реципиента.

Лозунгу Пальмера Novel reading is mind reading [Palmer 2007, 217] следует проти­во­по­ста­вить лозунг Novel reading is event reading, или точнее — Novel reading is mental event reading.

 

ЛИТЕРАТУРА

 

Толстой Л. Н.

1940 — Война и мир. Т. 3 // Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений: В 90 т. Сер. 1. Произведения. Т. 11. М., 1940.

Bortolussi Marisa

2011 — Response to Alan Palmer’s «Social Minds» // Style. 2011. Vol. 45. P. 283—287.

Bortolussi Marisa, Dixon Peter

2003 — Psychonarratology: Foundations for the Empirical Study of Literary Response. Cambridge, 2003.                  

Cohn Dorrit

1978 — Transparent Minds: Narrative Modes for Presenting Consciousness in Fiction. Princeton, 1978.

1995 — Narratologische Kennzeichen der Fiktionalität // Sprachkunst. Beiträge zur Literaturwissenschaft. 1995. Bd. 26. P. 105–112.

1999 — The Distinction of Fiction. Baltimore, 1999.

Fernyhough Charles

2011 — «Even „Internalist“ Minds are Social» // Style. 2011. Vol. 45. P. 271—275.

Fludernik Monika

1996 — Towards a “Natural” Narratology. London; New York, 1996. 

Forster Edward Morgan

1927 — Aspects of the Novel. London, 1927.

Genette Gérard

1991 — Récit fictionnel, récit factuel // Genette G. Fiction et diction. Paris, 1991. P. 65—94.

Hamburger Käte

1957 — Die Logik der Dichtung. Stuttgart, 1957.

1968 — Die Logik der Dichtung. 2., wesentlich veränderte Auflage. Stuttgart, 1968.

Herman David

2011 a — Introduction // Herman ed. 2011, 1—40.

2011 b — Post-Cartesian Approaches to Narrative and Mind: A Response to Alan Palmer’s Target Essay on «Social Minds» // Style 2011. Vol. 45. P. 265—271.

2013 — Cognitive Narratology // The Living Handbook of Narratology / Ed. P. Hühn, J. Ch. Meister, J. Pier, W. Schmid. URL: www.lhn.uni-hamburg.de/article/cognitive-narratology-revised-version-uploaded-22-september-2013 (accessed: 26.2.2014).

Herman David ed.

2011 — The Emergence of Mind. Representations of Consciousness in Narrative Discourse in English / Ed. D. Herman. Lincoln, 2011.

Hogan Patrick Colm

2003 — Cognitive Science, Literature, and the Arts: A Guide for Humanists. London, 2003.

2011 — Palmer’s Anti-Cognitivist Challenge // Style. 2011. Vol. 45. P. 244—248.

Hutto Daniel D.

2011 — Understanding Fictional Minds without Theory of Mind! // Style. 2011. Vol. 45. P. 276—282.

Jahn Manfred

2011 — Mind = Mind + Social Mind?: A Response to Alan Palmer’s Target Essay // Style. 2011. Vol. 45. P. 249—253.

Kafalenos Emma

2011 — The Epistemology of Fiction: Knowing v. «Knowing» // Style. 2011. Vol. 45. P. 254—258.

Palmer Alan

2002 — The Construction of Fictional Minds // Narrative. 2002. Vol. 10. № 1. P. 29—46.   

2004 — Fictional Minds. Lincoln, 2004.

2005 — Thought and consciousness representation (literature) // Routledge Encyclopedia of Narrative Theory. London, 2005. P. 602—607.

2007 — Universal Minds // Semiotica. 2007. Vol. 165. P. 205–225.

2010 — Social Minds in the Novel. Columbus, OH, 2010.           

2011 a — Social Minds in Fiction and Criticism // Style. 2011. Vol. 45. P. 196—240.

2011 b — Enlarged Perspectives: A Rejoinder to the Responses // Style. 2011. Vol. 45. P. 366—412.

2011 c — Rejoinder to Response by Marie-Laure Ryan // Style. 2011. Vol. 45. P. 660—662.

Rimmon-Kenan Shlomith

2011 — Response to Alan Palmer // Style. 2011. Vol. 45. P. 339—343.

Ryan Marie-Laure

2011 — Kinds of Minds: On Alan Palmer’s «Social Minds» // Style. 2011. Vol. 45. P. 654—659.

Stanzel Franz K.

1959 — Episches Präteritum, erlebte Rede, historisches Präsens // Deutsche Vierteljahrsschrift für Literaturwissenschaft und Geistesgeschichte. 1959. Bd. 33. P. 1–12.

1979 — Theorie des Erzählens. Göttingen, 1979.

2002 — Der Durchbruch. Die Kontroverse mit Käte Hamburger // Unterwegs. Erzähltheorie für Leser. Göttingen, 2002. P. 41—44.

Wertsch James V.

1991 — Voices of the Mind: A Sociocultural Approach to Mediated Action. Harvard UP, 1991.  

Zunshine Lisa

2006 — Why We Read Fiction. Theory of Mind and the Novel. Columbus, OH, 2006.